Берега и волны - Николай Бойков

– Доброе утро, жильцы! Доброе утро, мадам Машенька! Какое замечательное утро, господа… Вот и чихнул, кстати. Будьте здоровы…

Она ждала его на веранде.

– Доброе утро.

– Доброе утро.

– Ты смущена?

– Ничуть.

– Ты опять похожа на птицу.

– Я знаю.

– Тебе говорили раньше?

– Мне никто так не говорил, кроме тебя. Ночь стёрла следы прежней жизни, как волна на песке.

– Была трудная жизнь?

– Я не помню сейчас, – она быстро взглянула на него и добавила, как признание, – помню что-то восторженно-юное, когда одноклассник протянул мне засыхающий жёлтый лист и коснулся руки, нечаянно – это касание стало казаться, со временем, важнее и больше, чем вся моя жизнь. Понимаешь?

– Как сегодняшняя ночь?

– Ночь? – она, показалась, подыгрывала ему, – луна была замечательная. До самого рассвета.

– Ты меня взбудоражила вчера. Я вспомнил слово «любовь», о котором давно забыл. А может, я и не знал его?..

– Я где-то читала: «Любовь должна быть исключительной или несчастной».

– Ты – исключительная!

– Я знала, что ты это скажешь. – Ей захотелось его поцеловать, но она только прижалась к нему плечиком и стремительно отстранилась.

– Я всю ночь тебя ждал. Мне трудно произносить это слово, будто орех грызть, – он попробовал улыбнуться, но слово «орех» помешало.

– Ты откровенен, – она улыбнулась.

– Под утро я вспомнил чьи-то строчки из юности: дружба – живёт долго и ровно, в этом ее надёжность.

– Дружба? Смешной! – Она потрепала его по голове. – Пойдём к морю, философ?

– Куда хочешь.

– Хочу к морю, – она рассмеялась с вызовом.

– Пойдём к морю.

– А почему загрустил?

– А я на кого похож? На павлина?

– Сегодня – ты просто мальчишечка. Мой. Тебя зовут Боб? Бобик?

– Бобиком меня называла сестра.

– А птенчиком?

– Птенчиком – мама. И песенку пела, про соню.

– Знаю. Я спою тебе ночью.

– Мама мне и спинку гладила.

– Знаю. Поглажу.

Она протянула руку, и пальцы переплелись клювиками в гнёздышке.

– Ты долго ходил в море?

– Всю жизнь.

– Тонул? Горел? Убегал от акул?

– Один раз тонул. Друг спас, зарядив меня в торпедный аппарат и выпустив на поверхность.

– Я читала, что в таких случаях один – погибает.

– Друг Эдька – он остался моложе меня. Рассмеялся мне вслед, когда я влезал в трубу: «Жить надо здесь! Здесь и сейчас!»

– Прости.

– Это нормально. Эдька не обиделся: он будет рад увидеть нас вместе.

– Это хорошо. А что с голосом? Было что-то другое? Неприятное? Вспомнил?

– Не понятное. Меня спасли двое детей, мальчик и девочка. Он что-то сказал ей, и она легла рядом со мной, прижимаясь и согревая меня дыханием и своим телом. Что он мог ей сказать?

– А ты разве не знаешь?

– Нет. Но догадываюсь.

– Все мы играли в войну. Он сказал, наверное, что она уже взрослая. А она так хотела.

– Подвига?

– Глупый. Каждая женщина с детства мечтает спасти мужчину.

– И спасает?

– И всю жизнь мы спасаем врагов.

– Это всё, что тебе досталось?

– У меня ещё много осталось. – Она рассмеялась и посмотрела на него с девчоночьим вызовом. – Я ещё не летала, как мама мне пела. А ты? Ты – летал?

Он замотал головой, отрицая и улыбаясь виновато:

– Прости. Я был подводником.

– Подводник! Милый ты мой! Совсем маленький. Совсем мой Валетик.

– Какой Валетик?!

– Валет. В картах. А я-то гадала на короля. Потому-то тебя и не видела.

– Ты согласна менять короля на валета?

– Я согласна. Согласна. – Она кокетливо улыбнулась и ткнулась головой ему в плечо. – Согласна-ая-яа! – Рассмеялась.

И он рассмеялся:

– Ты знаешь, мне стало легко с тобой. Ты мне ночью приснилась, как огромная птица.

– Уродливая?

– Нет! Что ты, красивая!

– Красивая – это я. Верю. Сон вещий.

– Ты всегда говоришь смело?

– Нет. Это с тобой. Прорезало девочку говорить громко. – Тсс! – Прижала палец к губам. – Будем говорить тихо.

– Как птицы.

– И целоваться, касаясь клювиками.

– Смеёшься надо мной?

– Смеюсь! Смею и смеюсь! Что ты сделаешь? Что тебе запомнилось в море, как самое главное? Отвечай!

– Самое главное – не бояться взрослеть и уйти, а потому – сразу надо готовить себе замену. Кто-то заменит тебя, а ты станешь…

– Жильцом в хосписе? Валетом на взлёте?

– Кем-нибудь останусь.

– Не грусти. У женщин то же самое получается.

– Что – то же самое?

– Как у моряков. Мы не боимся стареть и готовить замену: из девочек – мам, из мам – бабушек… И всегда – улыбаться, радовать пирогами, вытирать попы и слёзы и гладить платьица-бантики. Мы всегда при параде и рады смене. «Старость меня дома не застанет», – была такая советская песня.

– Ты тоскуешь по той стране?

– Это была не страна – это был строй. Шучу. – И пропела опять весело: «Вместе весело шагать по просторам…»

– Молодец. Лихо ты меня в строй поставила. А я готовился воевать с вами.

– Мог бы меня убить.

– Прости.

– Эх, дедуля! Мальчишечка ты у меня: торпедный аппарат – товсь!

Он вдруг сжал её руку и сказал тихо:

– Не надо торпедный аппарат. Что-то во мне сломалось, – он посмотрел на неё и вдруг добавил, – что-то сломалось во мне, а я – будто рад этому.

Она поняла. Замолчала. Прижалась щекой и заплакала.

– Я теперь каждую минутку беречь буду. Поцелуй меня. Нежно. Не спеши. Я не уйду. Я не могу одна.

– Я знаю. Я тебе помогу. Этот песок – он такой тяжёлый. Я всю жизнь выползаю на него из воды. Давай, присядем. Хочешь, у самой воды. Близко. Хочешь, я умою тебя волной… Помоги мне.

Док смотрел на далёкий пляж. Две сосны паутинками веток. Две коляски как два комарика. Двое сблизились на краю песка. У самого моря. Ласково.

Здесь и сейчас.

Док держал себя за руку, будто слушал далекий пульс.

Туманы-маны, трапы-кавалеры…

Рассказ

В одиннадцать привезли пиво.

Васька, шут гороховый, пока выгружал, выпил две бутылки и одну ещё прихватил с собой: «На футбо-ол!». Лицо его раскраснелось. Широкий губастый рот раскрылся четырехугольной улыбкой. Глаза бегали, подмигивая, лукаво и вольно, в такт появляющимся из кузова ящикам. Хотел даже задеть буфетчицу: «Э-ах, погуляли бы, Танечка!»… Да остановился: женщина она привлекательная, слов нет, но его пока на расстоянии держит. Так и покатил Вася на базу – в открытом кузове, с мечтательной улыбкой, бутылкой в специальном нагрудном кармане и руками, растопыренными словно для объятий.

Татьяна повозилась немного у стойки, второй раз протерла прилавок: делать-то там было нечего. Ждала. Потом выскочила к девчатам на кухню. Минут на десять, не больше. По очереди мерили Алкин костюм. Сама стояла в стороне, довольная впечатлением, и всем повторяла: «По дешёвке достался… Совсем новенький… Я говорю, дай померить…»

Вернулась в зал.

Двое мужчин уже поели и шли к выходу. Рыжеволосая мама в голубых джинсах снова кормила девочку кашей с минеральной водой. Бедная девочка – каждое утро каша и минеральная вода. А может болезнь? Девочка какая-то бледненькая. И очень тихая…

А его ещё не было. Иначе – подождал бы.

Татьяна посмотрела на его столик. Представила, как входит он в столовую, среднего роста, но плотный, как водолазы со «Спасателя», подходит к раздатчице, заказывает обед, стоит возле кассы. Идёт к столу и осторожно снимает с подноса тарелки. И все это время подглядывает за ней, пока, наконец, взгляды их встретятся – улыбается: «Здравствуйте, Танечка», – и хочется, чтобы он подошёл.

Иногда и подходит: «Танечка, дайте пачку сигарет, пожалуйста. Да, да, эти. Спасибо, что помните»… Она рада улыбнуться в ответ. Она знает немного мужчин. Иной, только выпьет и отворачивается, небрежно бросив деньги. Другой всё ловчит неприличное слово вставить, чтобы ей слышно было, и оглядывается на мужиков рядом – смеются ли…

Никогда не было у неё того чисто семейного резкого отношения к пьяным. До прихода в буфет она и сама полагала, что где-где, а здесь мужчины действительно делятся на две половины: трезвые и… другие. Но потом, всё более вживаясь в работу, она открыла для себя вдруг, что утомительно помнит каждое лицо. Начиналась игра, в которой у неё была своя, давно уже обозначенная кем-то роль. И день шёл за днём, но с утра и до вечера, месяцами, тянулся, замедляя или ускоряя темп, долгий, никому другому невидимый хоровод. Мимо. Лица повторялись, останавливались, возвращались снова или пропадали совсем. Иных хотелось окликнуть, приблизить. Но возможно ли окликнуть желание? Оно хрупко и неустойчиво, как на воде солнце.

А мысли убегали вперёд, подталкивая и торопя её. Она легко поддавалась, как ребёнок, будоража фантазию и изматывая себя, мечтала, последним усилием отползая от края, от пустоты, от тоски одиночества.